Агентство Пинкертона [Сборник] - Страница 83

«Хороши Толстой-помещик и Шкловский-шофер. Т. е. хорошо, когда вторая профессия не похожа на первую и поэтому служит ей источником опыта и материала. У нас вторая профессия почти всегда пародирует первую. Преподавание литературы в школе — травести науки. Книжки о консервах и дирижаблях — травести писательства» (Тетрадь VIII-2.1932. [24]).

Автор видит себя нереализовавшимся литератором, подрабатывающим написанием брошюр в издательстве «Молодая гвардия». Этот болезненный опыт адаптации в советской литературной ситуации, несомненно, ценен для нее. Даже если роман останется неопубликованным, Гинзбург сможет понять, по каким принципам строится «сочетание творчества с халтурой»: «В конечном счете, лучше, если пропадет теория. Но если пропадет книга, останется, по крайней мере, теория» (Тетрадь VIII. 1931-1933· [37-37а]).

В разгар первой пятилетки творчество строится на компромиссах. Гинзбург постоянно думает о том, как в современной ситуации найти соотношение между халтурой и работой для себя. Она не брезгует литературной поденщиной, стремясь стать профессиональным литератором. «Агентство Пинкертона» не кажется ей халтурой: «<…> это было разрешеньем задания. <…> Здесь условия заданы, и вообще даны те элементы, которые являются искомыми в процессе настоящего творчества. Здесь нужно только что-то сделать с этими элементами — и получится вещь, не своя, но для самого себя интересная. <…> Удовольствие состоит в отыскании правильного соотношения уже существующих элементов» (Тетрадь VIII—2.1932. [4]).

Николай Олейников, с которым Гинзбург дружила в эти годы и который мог участвовать в редактуре романа, считал его добротно сделанным произведением: «“Пинкертон” — опыт умного и остроумного человека. Человека, который умеет сделать то, что хочет сделать. <…> Только это не самый главный <…> внутренний опыт» (там же. [2]). Гинзбург согласна с этой оценкой, однако формально построенное произведение кажется ей неполноценным из-за того, что у него нет связей с исторической действительностью или социально-психологическим опытом. Она осознает, что литература для нее, прежде всего, разговор о реальности:

Мой «Пинкертон» лишен соотнесенности с жизнью. Материалом для него послужили элементы, однажды уже отраженные в документе или в литературе. Документ и литература остались в выделенном состоянии с сохранением своих специфических качеств. Реальность подменена в романе документальностью, а герои делают не более того, что им позволяет жанровый фон. Все призрачно — исторические источники и литература просвечивают при каждом движении (там же. [8–9]).

Роман для юношества помог автору определить свою литературную позицию и отказаться от дальнейших экспериментов с беллетристикой, пишущейся на заказ. Она перестает вдохновляться пафосом «труда со всеми сообща». Эпоха «непрерывок» — «замены рабочей недели пятидневкой», обеспечивающей «безостановочное производство» (Щеглов 1995: 414), ~ стала для нее, как и для многих «попутчиков», «закатом частной жизни», на которую «просто не остается времени», как это сформулировал еще накануне начала первой пятилетки один московский знакомый Вальтера Беньямина (Беньямин 1997: 125). В отличие от Валентина Катаева, воспевшего азарт соцсоревнования в романе «Время, вперед!», и других писателей-производственников Гинзбург хотела говорить как раз о частной сфере, об индивидуальном опыте. Попытка жить интенсивной жизнью строителей нового общества привела ее к тому же разочарованию в реализуемой советской утопии, которое пережил один из героев «Возвращенной молодости» Михаила Зощенко: «Он был в душе горячим и пламенным революционером, пока не пришла революция. И он мечтал о равенстве и братстве, пока не наступило социальное переустройство» (Зощенко 1934: 38). После эпопеи с изданием «Агентства Пинкертона» Гинзбург уже не хотелось «быть полезной в той борьбе, какую ведет наша страна за социализм» (там же: 194). Литература разделилась для нее на тексты, пишущиеся ради денег, и тексты, которые пишутся для себя.

Гинзбург будет искать новые формы реализма. «Я всегда думала, что могу писать только куски» (Тетрадь VIII-2. 1932. [и]), — признавалась она в дневнике после очередного запрета «Агентства Пинкертона». В начале 1930-х годов она обратилась к жанру эссе и повествований. Эти тексты создавались без расчета на публикацию. Вплоть до 1980-х годов они существовали как домашний камерный жанр для узкого круга знакомых. В историю русской литературы Гинзбург вошла как автор «Записных книжек» и эссе, работа над которыми начиналась в эпоху монтажа, документализма и «кусковых рисунков».

ЛИТЕРАТУРА

Бахтерев 1984: Бахтерев И. Когда мы были молодые (невыдуманный рассказ) // Воспоминания о Н. Заболоцком. М., 1984. С. 57–100.

Беньямин 1997: Беньямин В. Московский дневник. М., 1997.

Боровский 2010: Боровский А. Попытка комикса // Русский комикс. М., 2010. С. 249–274.

Бухштаб 1927: Бухштаб Б. Герой подполья: Историческая повесть. М.; Л., 1927.

Бухштаб 1931: Бухштаб Б. На страже: Историческая повесть. М.; Л., 1931.

Гинзбург 1931: Детская литература: Критический сборник. М.; Л., 1931. С. 159–181.

Гинзбург 1932: Гинзбург Л. Агентство Пинкертона. М.; Л.,1932.

Гинзбург 2002: Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002.

Гросс 1926: Гросс Г. Искусство в опасности. М.; Л., 1926.

Гросс 1931: Гросс Г. Альбом рисунков. М.; Л., 1931.

Детская литература 1931: Детская литература: Критический сборник. М.; Л., 1931.

Житков 1939: Житков Б. Что я видел. М., 1939.

Заболоцкий 1984: Воспоминания о Н. Заболоцком. М., 1984.